Вы здесь

Литературная страница

Сергей Митькин

Тише, слышишь –

Почти ничего

Не слышно.

Снег лишь

Тихо сквозь ночь

Ложится.

Не скоро утро придет –

Увидишь.

Радость моя,

Сердце мое

Слышишь?

***

Валерий Ледков

Формула счастья

Песня

Я искал тебя в шумных городах,

О такой, как ты, мечтал.

О такой, как ты, грезил я, когда

Слушал, пел, смотрел, читал.

А когда уже, было, я решил,

Что такой мне не найти,

На краю земли, в северной глуши

Наши вдруг сошлись пути.

Припев:

Брызжет дождик, солнце светит

Или сыплет снег…

Ты да я, да наши дети –

Счастья целый век!

Счастья формула простая:

Вместе жить, любя.

Никому и никогда я

Не отдам тебя!

Потерять легко, – трудно обрести.

А ещё трудней сберечь

И, не затушив, в сердце пронести

Теплый свет тех первых встреч.

Всё, что мне дано, все, что я достиг,

Без тебя равно нулю.

Хватит, чтоб понять друг друга, всё простив,

Трёх слов: «Я тебя люблю!»

***

Инга Артеева

Удержи любовь

Раззолочен небес покров,

Поутихла в лесу гроза.

А ты все не забудешь слов,

Тех, что он тебе ...не сказал.

Дверь захлопнута, нет ключей,

Две судьбы не сплетутся в нить.

Отчего тебе жаль ночей,

Тех, что вам не пришлось делить?

Как вернуть тот злосчастный миг?!

Вот тогда б тебе – не молчать,

Вот тогда б тебе – в слезы, в крик,

И обнять его, и держать,

И пускай будет груб и зол,

Это он от обиды так...

Только б миленький не ушел,

Не шагнул в тот проклятый мрак,

Из которого – не вернешь,

За которым – чужая жизнь...

Что ж на дверь ты глядишь и ждешь?

Не пускай его, удержи!

...Ничего, к сожаленью, нет:

Ни объятий длиною в жизнь,

Ни тех долгих, счастливых лет,

Что могли бы, а не сбылись.

***

Игорь Лавриненко

Мы всю жизнь друг друга лепим,

Да никак слепить не можем –

Постоянно выступают

Наших личностей края,

Просто часто так бывает,

Что нам истина дороже,

Чем согласье и смирение

На дорогах бытия.

Мы отстаиваем право

Быть собою даже в клетке,

Даже в маленькой квартире

Словно ежики, порой.

Изменяется все в мире,

Вырастают наши детки,

Остается неизменным

Наш воинственный настрой.

И когда до поворота

Остается ничего-то,

Наконец-то понимаем

Всю свою неправоту…

Если б это откровенье

Приходило от рожденья –

Мы б не тратили мгновенья

На такую суету.

Мы бы жили, не тужили,

А любили и дружили,

Каждый вечер открывали

В небе новую звезду.

Что… ты снова не согласна?

Уверяю, что напрасно,

Что ж давай опять поспорим!

Где ты видишь ерунду?

***

ВАДАКО“ ЛАРЬ

Чум, тонкого мыса чум

Фрагмент

На тонком мысу стоит чум, одинокий чум стоит, а дым из чума поднимается до самого неба. Семь раз по семь мы приходим с оленями к морю, семь раз по семь наши олени расходятся по обе стороны от мыса. Я устал смотреть на чум тонкого мыса. Кто из вас, из Семи Сыновей Арка Пяк, кто пойдет посмотреть, кто в этом чуме, что в этом чуме есть, кто мне скажет?

Семь Сыновей Арка Пяк головы низко опустили, их широкие плечи к земле опустились, Семь Сыновей Арка Пяк на земле ищут вчерашний день. Я рассердился, я расстроился: для чего я семь сынов на ноги поднял, для чего я им силу дал, кто в моей старости опорой будет? Не успел я гневное слово сказать, как из чума звонкий голос сказал:

– Я пойду, отец, я пойду, Арка Пяк!

Я в сторону чума посмотрел, мои семь сыновей в сторону чума обернулись, а из чума вышла моя дочь, моя, вчера родившаяся, дочь из чума вышла. Не успел я удивиться, как моя дочь схватила моих сыновей, поколотила их и приговаривала:

– Для чего вас отец растил, если вы не можете в какой-то чум сходить, в гости в чум идти не смеете? Если вы боитесь идти, значит вы не мужчины, значит вам не мужское дело делать, а женское. Снимайте малицы, пояса снимайте, одевайте женскую одежду, женскую работу делайте, в чуме все дела делайте.

Тут моя дочь кинула своим братьям женскую одежду. Семь Сыновей Арка Пяк молча пояса сняли, молча малицы сняли, безропотно женскую одежду на себя надели. Как женскую одежду надели, мои сыновья в чум ушли, женская работа ведь в чуме вся.

Я на дочь смотрю, у меня слова нет, чтобы ей, что сказать. А моя дочь, у которой ещё и имени нет, моя дочь на себя, семь малиц одела на себя, семью поясами моя дочь подпоясалась. Пока моя дочь мужскую одежду надевала, я её имя искал, на небо посмотрел, по сторонам посмотрел, внутрь себя поглядел, никакого имени мне в голову не пришло, никого не вспомнил, значит имя моей дочери будет Нимсядане. Только имя моей дочери нашёл, как моя дочь наделась, подпоясалась и ко мне подошла.

– Дочь моя, имя твоё будет Нимсядане! Теперь ты поезжай в сторону чума, тонкого мыса чума, посмотри, что за чум, кто в чуме и почему из чума дым до неба поднимается, а приготовленных дров у чума не видно? Силой не бери, думай, прежде чем что-нибудь сделаешь. Много не говори, но держи уши открытыми. Что случится, я всё узнаю, через тебя узнаю, теперь подожди немного. – Я трубку свою поднял, трубкой я о ладонь постучал, из курительной трубки я уголек извлек. – Возьми уголек, вокруг рта проведи, линию проведи вокруг рта.

Моя дочь приняла уголек на свою ладонь, вокруг своего рта она провела линию, моя дочь нарисовала себе усы и бороду, в семи малицах, семью поясами подпоясанная, моя дочь стала похожа на молодого мужчину, мужчину с бородой и усами черными. Нимсядане пошла к упряжкам братьев, Нимсядане выбрала упряжку пестрых, Нимсядане выбрала упряжку старшего брата. У старшего сына Арка Пяк упряжка из пестрых оленей, у его упряжных головы темные, а уши светлые, спины оленей впереди светлые, сзади темные, а хвосты светлые, передние ноги у оленей темные, а задние – светлые, животы у всех оленей ни темные, ни светлые. У каждого оленя правый рог больше, чем левый. Очень приметная у Старшего Сына Арка Пяк упряжка, на упряжке Старшего Сына Арка Пяк Нимсядане отправилась к одинокому чуму на тонком мысу. Слово за ней отправилось, а Арка Пяк на нарте остался сидеть, он ведь всю жизнь сидит на нарте.

* * *

Алексей Пичков

Родилась я на Печоре,

Как ольха, росла и крепла.

Ветерок качал упруго

Голубые мои ветки.

Я глядела в глубь Печоры,

На листах блестели росы.

Как поток воды журчащей,

По плечам струились косы.

А глаза мои блестели,

Словно ягода – черника.

Губы песню подхватили,

Я запела тихо-тихо.

С той поры – дружна я с песней,

С песней – сказкой, с песней – былью.

С той поры над милой тундрой

Я свои раскрыла крылья.

***

Олег Ягель

Мой голос

Когда в звенящей тишине

Раздастся крик полночной птицы,

Прошу – ты вспомни обо мне

И стань моей немой царицей.

Взгляни на небо и луну,

Подвинь к себе тихонько книгу,

В страницах отыщи одну,

Одну, достойную лишь мига.

Тревожных, мнимых испытаний

Гони подальше звонкий рой.

И ты увидишь в дни терзаний

С тобой лишь будет голос мой…

Он как бальзам тебя излечит,

Поможет встать и все забыть.

Потушит свет, запалит свечи

И посоветует как быть.

***

Владимир Орлов

Мне нравится…

Мне нравится смотреть на снег,

Что под лучами солнца тает,

И бриллиантами сверкает

В кристаллах льда весенних рек.

Мне нравится на облака

Смотреть, как дьякон на икону,

Прислушиваться к небу, к звону

И ждать любви, как ветерка.

И если вдруг придет она,

Повеяв свежестью... не скрою,

Я в небесах сольюсь с весною,

Где страсть ликует без вина.

***

Весенний ветер

Я люблю весенний ветер, что кудрявит облака,

От его прикосновенья разливается река.

Снег от теплой встречи тает, ручейками вдаль бежит,

И широкою рекою к морю Баренца спешит.

Я люблю весною ветер, что над тундрою поет,

И волнистые узоры в небе кистью создает.

По холмам, лаская травы, птичий пух разносит он,

И на северных просторах прогоняет зимний сон.

Я люблю бродягу - ветер, за тепло и силу гроз,

За свободу, что он в мае к нам как солнца луч принес.

Над озерами колдует, на сосульки крошит лед,

Приглашая птиц к гнездовью в край лечебных, талых вод.

***

Ольга Крупенье

Роман, 
который не сложился

Рассказ

Конец советского времени. Железный занавес становится все менее железным или – более дырявым, кому как нравится. К нам в Узбекистан начинают приезжать первые иностранцы, среди них и журналисты.

Журналистом был и Отто. Мы бы с ним никогда не пересеклись, если бы московские коллеги не попросили меня показать ему Ташкент. Я закончила когда-то немецкую школу, потом были еще какие-то углубленные языковые курсы. Я даже подрабатывала одно время переводами. То есть немецкий язык худо-бедно знала.

А Отто был немцем, причем западным. Интересно, многие из нынешних молодых знают, что это такое? Что Германии было когда-то две, впрочем, не так уж и давно, восточная – советская, и западная – вражеская, со звериным оскалом капитализма.

Никакого оскала я у Отто не заметила. Худощавый, темноволосый, загорелый, веселый.

Стояла яркая ташкентская весна. Нигде не видала весны красивее – с ее буйством пахучей сирени, бульденежем, не выцветшей еще на солнцепеке изумрудной травой, набирающими пышный цвет розами.

Целыми днями мы бродили с Отто по ташкентским улочкам, и я рассказывала ему о городе, в котором родилась, все, что знала сама.

А вечера проводили в популярном кафе «Голубые купола». Пили пиво за столиками под плакучими ивами, хотя он крутил головой и говорил, что это совсем не пиво.

Мы хохотали по каждому поводу и без. Он откровенно за мной ухаживал, и на нас неодобрительно посматривали. Все-таки это был мусульманский Восток, помноженный на пуританский Советский Союз.

А нам все было нипочем. Мы были молоды. Я разведена. Он холост. Нам не мешало ничто.

Приятельницы мне завидовали: он в тебя влюблен! Есть возможность вырваться на Запад!

Мне задавали нескромные вопросы: каков капиталистический мужчина в постели?

Постели же не было. И не потому, что медлил он. Не могла решиться я. Почему-то я отчаянно трусила.

Но однажды подумала – пан или пропал! Да и что там кривить душой, Отто мне, действительно, очень нравился. И я согласилась как-то вечерком зайти к нему на съемную квартиру – послушать музыку и выпить по бокалу шампанского, причем предполагалось, что вечерок будет иметь интересное продолжение.

Началось все с прихожей, когда я хотела, как это у нас принято, снять в коридоре туфли. Он с милой, чуть снисходительной, улыбкой остановил меня: «Ты бы могла представить, что Натали пришла к Пушкину и сняла в передней туфельки?».

Потом я впервые в жизни увидела компьютер, мобильный телефон и микроволновку.

Сооружая мимоходом горячие бутерброды, Отто пытался объяснить мне, как работают на компьютере, говорил, что печатная машинка – это вчерашний день, в Европе их давно сдали в музей. Библиотеки, учебники, словари – тоже вчерашний день. Задаешь компьютеру вопрос и получаешь ответ на любую тему.

Я ничего не понимала и с каждой минутой все больше ощущала себя средневековым папуасом, который спустился с пальмы и попал в современный город. Комплекс неполноценности непомерно разрастался во мне. Мне уже не хотелось заниматься любовью с капиталистическим мужчиной, мне хотелось домой.

Почему-то меня еще раздражала бутылка шампанского в ведерке со льдом. Он заметил, что я на нее посматриваю, и немного хвастливо сказал, что это – настоящая «Вдова Клико», попросил коллегу из Франс Пресс привезти для торжественного случая. «И вот этот случай настал», – сказал Отто, многозначительно глядя мне в глаза.

Впечатления на меня бутылка-вдова не произвела, и это его слегка разочаровало. А я просто не знала, что это такое. Мы, если удавалось достать, пили «Советское шампанское».

Наконец он включил музыку и откупорил бутылку, тоже как-то не по-нашему. Наши редакционные мужики старались, чтобы хлопнуло как можно громче, и газированная липкая струя оросила всех вокруг. А уж если в кого угодит пробка – то просто восторг!

Отто умудрился открыть бутылку беззвучно, не уронив ни капли, и аккуратно разлил шампанское по высоким бокалам на тонких изящных ножках.

Я не знала, принято ли в Европе чокаться, или это, как и туфли, тоже моветон, и замешкалась, но он, улыбаясь, осторожно звякнул своим бокалом о мой.

Мы выпили, и он потянул меня танцевать. Это было еще одно мучение! Дело в том, что танцевать я не умела. Вернее, танцевать-то я умела, но не умела отдаваться в танце мужчине, не умела, как и во всем другом, быть ведомой и сразу начинала вести. И обычно партнеры, промучившись танец, сажали меня на место и обращали внимание на других женщин.

Но Отто танец был не нужен, ему нужен был предлог, чтобы наконец-то взять меня в руки. Он довольно топтался со мной на одном месте под какой-то блюз. Пальцы у него были жесткими и горячими, и в его руках мне стало совсем некомфортно.

Нет, это был не мой мужчина!

«Пора смываться, – подумала я. – Только вот под каким предлогом?»

Музыка закончилась, и мы вернулись к низкому журнальному столику, на котором стояли наши бокалы. И тут он задумался… Озадаченно обошел столик кругом и спросил, не помню ли я, где чей бокал?

Я откровенно веселилась, а он долго и нудно пытался выяснить, кто из нас где стоял, кто допил шампанское, а кто нет. Так и не вспомнив, явно раздраженный моим смехом, он подхватил бокалы и понес их мыть. И тут я поняла, что с меня хватит.

«Блин! – подумала я, возможно, это было другое слово, покрепче, в разговоре с собой я в выражениях не стеснялась. – Блин! И как же ты собираешься со мной целоваться и, пардон, заниматься любовью, если тебя ввела в ступор возможность перепутать эти паршивые рюмки и выпить из моей?!»

Короче, когда Отто появился на пороге кухни с чисто вымытыми бокалами, я уже решительно натягивала плащ. Я даже не стала ему ничего объяснять, а просто сказала, что мне пора домой.

На этом мои отношения с иностранцем закончились.

Одна из приятельниц потом говорила, что уязвленный Отто в компании наших коллег обозвал меня варваркой. Но мне, честно говоря, на это было совершенно наплевать.

Был, правда, еще вызов в КГБ, где меня подробно расспрашивали, куда мы с Отто ходили, о чем говорили, что делали, и предостерегали от дальнейших опрометчивых поступков, намекая, что в каждом иностранце кроется шпион. Но это уже совсем неинтересно.