Заканчивается 2013 год, который был объявлен в Ненецком автономном округе Годом семьи. Наши литераторы не могли остаться в стороне от такой общественно значимой темы и подготовили литстраницу, посвященную семейным отношениям, родителям, детям и внукам, любви, которая ведет нас по жизни.

 

Виктор Матвеев

Романс

В храм твоей жизни войду осторожно

И прикоснусь нежно к струнам души,

И невозможное станет возможным, –

Миг этот ждал я, ждала его ты.

Можешь себе в этом ты не сознаться,

Мимо пройти, не вести разговор.

Боже, боюсь сам себе я признаться:

Как же я жил без тебя до сих пор!

В жизни своей повидал я немало

Разных событий, поступков и лиц.

Взгляд твой раскосый и ранит, и манит,

Я пред тобою падаю ниц.

Я пред тобою встаю на колени,

Руки целуя и Бога моля,

Не понимаю, как все это время

Смог я прожить, не любя, без тебя.

Годы проходят, а счастье все мнится,

Кажется, где-то оно далеко…

Ты оглянись и увидишь, как близко

Рядом с тобой дорогое лицо.

 

Алексей Канев

В твоих глазах сокрыта глубина галактик,

А взгляд горит энергией весны,

Твой образ юный и прекрасный,

Как солнца лучик в пасмурные дни.

Мое желание, чтоб только счастьем

Светили звезды на твоем пути.

Забудь плохое, не копи в себе несчастья, –

Ведь легче жить в объятьях доброты!

Запомни, счастье делаем мы сами,

Стремись жить правильно!..

Ты умная и это все поймешь,

Желаю, чтоб ты была окружена друзьями,

Чтоб все случилось так, как ты и ждешь!

 

Ольга Крупенье

Брошюрка «Жизнь»

Рассказ

Нашими ближайшими соседями в моем ташкентском детстве были бездетные старики Минжулины – Мария Георгиевна, в миру просто Марьюшка, и Константин Дмитрич. Марь-юшкой звал ее Сам, как она величала мужа за глаза.

С моей колокольни долговязого подростка они всегда были стариками. Более того, мне никогда не бросалась в глаза разница в их возрасте. А она была существенной – двадцать два года. Причем старше была Марьюшка.

Были Минжулины из раскулаченных и сосланных, жили скрытно, держались особняком, с соседями почти не общались. В нашем Шумиловском городке на окраине Ташкента – в русскоязычной диаспоре – многие не по своей воле в Туркестане оказались, но все варились в одном котле большой семьей, как принято в Азии. Эти же откровенно сторонились людей.

Мы с мамой жили без мужчин, и Минжулин иногда помогал нам, двум бытовым неумехам, что-то починить, приколотить. Денег не брал. Но не отказывался от чая. Степенно почаевничав – пил с блюдца, сахар прикусывал, – неизменно брал со стола пару карамелек или печенюшку и смущенно кивал в сторону стенки, за которой было их жилье: «Марьюшке?..»

Марьюшка не работала никогда, вела домашнее хозяйство. Кстати, Минжулин был у нее вторым мужем, женился на ней восемнадцатилетним, ей, соответственно, в ту пору стукнуло сорок. Не знаю историю их брака, но, может, действительно, это была та самая любовь, в которую теперь никто особо не верит, разве что двенадцатилетние девчонки.

Парой Минжулины были на редкость дружной. Никогда не ссорились, не скандалили, не жаловались друг на друга. Все – мирно, чинно.

Вспоминаются какие-то моменты. Как летними вечерами, когда спадала несусветная жара, они пили у себя во дворе чай под высоченной, раскоряченной в грозу молнией, урючиной.

Она накрывала на стол, он поливал дорожки, ночные цветы. Зажигал электрическую лампочку на шнуре переноски, перекинутой через ветку. И усаживались они за самовар, правда, в духе времени уже электрический. И до глубокой ночи говорили, говорили – тихо и нетороп-ливо, будто не наговорились за полстолетия, что прошагали рядом.

Я запомнила Минжулина крепким пенсионером. Всю жизнь он проработал машинистом паровоза. Потом в шестидесятые пришел тепловоз. Минжулин пытался переучиться, но не осилил новых технологий и ушел на покой. И оказался не у дел, с незаполненным временем суток.

Детей-внуков нет. Маленькое хозяйство налажено, Марьюшка вполне с ним справлялась. Друзей не было. Алкоголем не баловался. Хобби, как сейчас говорят, не имел.

И пристрастился неожиданно Константин Дмитрич к чтению.

Никогда до этого книг не читал, газет-журналов не выписывал, а тут его понесло, он открыл для себя, если уместно так выразиться, параллельный мир литературы. Записался в районную библиотеку, которая находилась рядом с домом. И с тех пор, едва ли не каждый день, я видела его фигуру, по-журавлиному вышагивающую мимо нашего окна.

Сначала с солидной стопкой книг и журналов под мышкой он проходил в сторону библиотеки, потом, спустя некоторое время, с такой же стопкой – обратно. Читал запоем все – художественную литературу, научно-популярную, историческую, учебную, подшивки газет и журналов разных лет и любой тематики.

И случилась метаморфоза – из мужика, говорившего на простом понятном языке, всегда предельно ясно выражавшим мысли, Минжулин превратился в человека, общаться с которым стало невозможно. Его речь преобразилась, в каждое предложение он к месту и не к месту впихивал научные термины, иностранные словечки, слова-паразиты и был чрезвычайно горд собой.

Здоровался с соседями Минжулин теперь примерно так: «Однако, так сказать, в аккурат наше вам с кисточкой бонжур и всякое такое, чтоб не сказать лишнего! Рад приветствовать в добром здравии! Куда путь держите? Чем жизненный сосуд наполнен без остатка?»

Починив как-то маме лестницу-стремянку, он обошел ее, попробовал рукой и, удовлетворенно крякнув, произнес: «Чистый перпетум мобиле, однако, так сказать!» Лестницу эту мы с тех пор так и называли – «перпетум мобиле».

Смешного, конечно, в том, что человек на старости лет пристрастился к чтению, ничего не было. Но за глаза потешались над ним все, вернее, над его новой манерой изъясняться. Тем более что после прочтения очередной партии литературы Минжулина распирало от желания поделиться с кем-нибудь новыми знаниями.

Ходить мимо калитки Минжулиных стало небезопасно. Если он ловил соседа, то уйти было невозможно. На диком тарабарском языке, перескакивая с пятого на десятое, глотая слова и волнуясь, он торопился рассказать о прочитанном, придерживая жертву за рукав, дабы не ускользнула раньше времени.

Помню, шла я из школы, класс был, видимо, одним из последних, поскольку я уже хорошо знала, кто такой Ги де Мопассан, и не боялась признаться в этом смертном грехе. Мопассан считался в наше время весьма неприличным писателем.

Минжулин маялся возле калитки, ему явно надо было пообщаться. Я после сказанного скороговоркой «здрассьте» попыталась проскочить мимо, но он поймал меня за форменное платье. И, наклонившись, заговорщицки проговорил, прищурив глаз: «Брошюрку «Жизнь» Мопассана читала? Занимательная книжица! Что он сказал ей на тридцать пятой странице? Не помнишь? Невнимательно читала!»

Кое-как отделавшись от соседа и едва сдерживая смех, я бросилась домой, повторяя про себя: «Брошюрка «Жизнь», брошюрка «Жизнь…». Мне показалось невероятно смешным, что он назвал роман брошюркой. В моем понимании брошюрками были издаваемые на серой газетной бумаге лекции, например, общества «Знание», или советы Красного Креста о здоровом образе жизни.

История эта вошла потом в анналы нашей семейной хроники и жива до сих пор. И если происходит с кем-то из домашних неприятность, то обязательно кто-нибудь да скажет: ничего, мол, не попишешь, брошюрка «Жизнь», однако, так сказать!

…Марьюшка умерла далеко за девяносто. Без нее Минжулин жить не смог. Как-то незаметно похоронив жену, он потерялся. Слонялся по двору без дела, громко плакал, укорял Марьюшку, что бросила его, просился к ней. И в биб-лиотеку больше не ходил. Сидел неприкаянно часами у калитки на низкой скамеечке. И только все пытался рассказать прохожим, какой необыкновенной была Марьюшка, полюбившая когда-то его, несуразного парня, и в одночасье порушившая свою прежнюю благополучную, или, как он говорил, достаточную, жизнь.

Так и зачах. Ослабел, перестал выходить, а потом и вставать уже – не вставал. Мы с мамой, да еще пара соседок, пытались за ним ухаживать, но месяцев через семь-восемь после своей Марьюшки он заснул однажды и не проснулся…

Иногда я вспоминаю их: кругленькую ладную Марь-юшку, в темном ситце-вом или сатиновом платье с длинными рукавами и белом платочке, и Константина Дмитрича – высокого, худощавого, всегда в сером. И прихожу к выводу, что пожилая семейная пара за нашим забором была, наверное, единственным в моей жизни подтверждающим примером, что счастливое супружество бывает и за что-то людям дается. Но очень редко. Мне было не дано.

 

Валентина Козьякова

Пока внучка Миланка днем спала, я написала стих про ручей, который протекает по краю деревни, где жили мои дедушка с бабушкой. А поскольку я воспитывалась ими, то в детстве жила в деревне практически безвылазно, чему всегда радовалась. К родителям как-то не-охотно уезжала, только когда начиналась школа. И то все выходные и каникулы пропадала в деревне. И до сих пор самые светлые воспоминания детства – о деревне. Так вот, Васькин ручей был для меня волшебным. Там есть поляна, со всех сторон окруженная ивами. Когда мне бывало грустно, я туда приходила, садилась, слушала ручей. Домой возвращалась другая. Я это помню. В этом году наконец-то выбралась в деревню, и то – на полтора дня. Долго одна бродила у ручья. И опять вернулась, словно заново родилась. Говорят, что в том месте, где протекает ручей, проходит земной разлом. Там даже снег тает при небольших морозах, а весной намного раньше пробивается трава. Ручей течет ниоткуда, из-под земли. На поверхность выходит только на протяжении двух километров. Вода чистая, все песчинки на дне видны, а холодная – аж зубы сводит. Как сказал мой брат Витя, который приезжал из Ессентуков, Архыз отдыхает рядом с Васькиным ручьем. И к чему это я написала? Видимо, Миланка меня снова в детство возвращает...

Васькин ручей

Ручеек деревенскою песней

Возле леса журчит на лугу.

Босиком по тропинке, как в детстве,

Я к нему на свиданье бегу.

Серебристых его переливов

Для меня нет на свете родней,

Над водою склоненные ивы,

Ты узнал меня, Васькин ручей?

Это я, только чуточку старше,

Только стала немного взрослей.

Напои мое сердце манящей,

Родниковой прохладой своей.

Напитай меня верой и силой

От истоков, от дальних времен.

Жил в деревне крестьянин Василий,

Его именем ты наречен.

Колыбельная внучке

Натрудились за день ножки и ладошки.

Спит луна на крыше – хлебный каравай.

Спит в корзинке кошка, в норке дремлют мыши.

Спи, моя хорошая, глазки закрывай.

В тридевятом царстве, царстве-государстве,

За морями дальними сон-трава растет.

Засыпают книжки, засыпают сказки.

Спи, моя хорошая, новый день придет.

Подарить всем детям цветик-семицветик

Добрую волшебницу я уговорю.

Сон ресниц коснется, все желанья сбудутся.

Спи, моя хорошая, баюшки-баю.

Игорь Лавриненко

Матери

Там, где падает осенью в речку звезда

И бежит от Урала Печора-вода,

Где таежный простор и грибные места,

Нас всегда ожидает твоя теплота.

Ждут нас с пылу и жару твои пироги,

Понимание, добрые вести.

Ты, пожалуйста, мама, себя береги,

Мы с тобою всегда будем вместе.

Нас в минуты потерь на путях бытия

Сохраняла любовь и поддержка твоя.

Сколь еще предстоит по дорогам пройти?

Ты всегда будешь с нами на этом пути.

Если б можно, то сердце отдать бы могли –

Ты наш самый надежный товарищ,

Чтобы тебе возвратить хоть частицу любви,

Что ты щедро дарила и даришь.

И пускай Юбилей – просто маленький миг,

Стало сердце немножко мудрее,

Там еще впереди долгой жизни родник,

А на нем – без конца Юбилеи!

 

Лукерия Валей

Первая упряжка

Из книги «Прочен остов чума»

Несмотря на дальность пути, Егорке впервые дали править упряжкой, не чьей-то, а своей. Нарты, упряжь, упряжные олени были приготовлены специально для него, чем он очень гордился. Из-за своего нового положения самостоятельного ездока он стал вести себя сдержаннее. Бывают такие люди, которые своим молчанием бывают красноречивее любого умельца в слове.

Лукейко осторожно подошла к его нартам, погладила амдюр – шкуру, которая была разостлана на его нарте и крепко привязана веревкой. Шкура была мягче, чем у взрослого каюра. Украшения из крашеной оленьей кожи, тонко настриженные полоски над лбами его упряжных оленей казались игрушечными, но они были сделаны по-настоящему. Опояски на пимах Егорки также были новенькие и настоящие. Все это подарено в день его рождения.

«Мне бы такой подарок ко дню рождения, тоже зря не болтала бы, а только поглядывала важно. Мой день рождения идет следом за Егоркиным, значит, скоро будет и у меня своя упряжка. Брат Микул ремни какие-то новые натягивал», – вконец повеселела Лукейко. Она не знала, когда ее день рождения, но раз не было особенного к ней внимания, значит, все еще впереди.

В один прекрасный день брат Микул вместе с другими молодыми людьми стойбища поехал в близлежащее селение за продуктами. По возвращении он протянул сестренке ткань красного цвета с синими цветочками.

– Вот тебе отрез на платье. Сестры сошьют, носи на здоровье, береги, не строгай на нем.

Девочка не могла нарадоваться своему подарку. А яблоко с красным бочком было такое ароматное, что надолго запомнился его вкус.

Взрослые развернули столы, и все праздновали день рождения Лукейко. Ей, как и двоюродному братику, сегодня исполнилось шесть лет.

А назавтра удивлению и радости девочки не было предела: брат с отцом подарили ей нарты с упряжью. В день кочевья в ее нарты запрягли упряжных оленей. Олени были смирные, к тому же среди них были два прирученных с телячьей поры оленя. Они преданно смотрели на свою маленькую хозяйку и тянулись к ней, обнюхивая ее руки.

– Лукей, дай им хлебушка, – сказала мама, наблюдавшая за встречей дочки со своими оленями. Ручные олени с удовольствием поели хлеба с рук юной хозяйки. Девочка предлагала хлеб и другим оленям своей упряжки, но они равнодушно отворачивались от предлагаемого угощенья.

Мама давала дочери управлять своей упряжкой, за которой тянулся длинный санный поезд. Так девочка и научилась управлять оленями в упряжке.

Вот и сейчас в воздухе разнеслось распевное: «Ехэй-хэй-хэй-хэ-эй-хэть!» Все олени напряглись, особенно тягловые быки, и оленьи караваны тронулись в путь. Лукейко села на свои нарты, хлестнула вожжой передового, и ее упряжка вместе со всеми тронулась с места. Ехала она между аргишами сестры и мамы.

 

Лидия Сядейская, п. Красное

Ода любви

Я прошу, не обижай меня!

Понапрасну сердце не тревожь!

Мы с тобой не кровная родня,

Слово ранит, словно острый нож!

Мы с тобой – как ветерок и снег,

Не похожа жизнь у нас, поверь.

Ты – как снег, тяжелый по весне.

Я, как ветер, отворяю дверь.

Можем вместе мы собрать сугроб

И летать свободно над землей.

Помогу тебе, как ветерок,

Красотой нарушив твой покой.

Я, как ветер северный, сильна,

Братьев-ветров я могу созвать,

Не останусь никогда одна,

Мне, как ветру, нечего терять.

Ты, как снег, силен в крутой мороз,

По весне растаешь от любви.

Ту любовь, что ветерок принес,

Талым снегом воды унесли.

Ветром прилетела я к тебе,

Ветры-братья указали путь,

Снегом ты спустился с облаков,

Чтобы на игру мою взглянуть.

Закружила в танце я тебя,

Собрала вокруг твою родню,

Но не рассчитала силы я

И вскружила голову свою.

Вместе мы кружимся в танце том,

Что придумал снег и ветерок,

Согреваешь ты меня теплом,

Я стихаю возле твоих ног.