Вы здесь

Литературная страница

Сегодняшний выпуск Литературной страницы посвящен 70-летию Великой Победы над фашистской Германией. Произведения ненецких литераторов, которые мы предлагаем вашему вниманию, - о мужестве, героизме, самопожертвовании, любви к миру и ненависти к врагу. А еще - о горе, которое с войной пришло в каждый дом.


Анна Пушкина

Оленно-транспортным эшелонам

Было это, как страшный сон.

И сейчас не представить

без слез.

Через сотни промерзших верст

Из оленей шел батальон.

И вчерашний оленевод,

Отправляясь в последний путь,

И минутку не смел вздремнуть,

На врага совершая поход,

Чтобы тундра цвела весной,

Чтоб шумели где-то сады,

Север свой уберечь от беды,

Сохранить на земле покой.

Там, где он для врага мишень,

Где завязнет любой солдат,

Шел вперед и ни шагу назад

Боевой товарищ олень.

Из беды выручая не раз,

Он не зря свою жизнь положил.

Верно Родине он служил,

Сотням раненых жизни спас.

На траве след – от чума тень,

Как под солнцем тундра

цветет,

Как хозяйский сын дома ждет,

Умирая, видел олень.

Наша память – это гранит,

Наша память – дедов ордена.

Не забыта с годами война,

Из героев никто не забыт!

Слышишь, в тундре упряжки

звон

И каюра погонный клич?

Это в бой, чтоб врага

настичь

Вновь оленный идет

батальон.


Ольга Крупенье

С тетушкой – на могилу мужа

Рассказ

Престарелая тетушка попросила проводить ее на могилу мужа.

Грубо говоря, тетушкой она моей не была: восьмая вода на киселе. Третья жена двоюродного дяди. А он у нее был чуть ли не пятым.

Но как-то так получилось, что в Москве, куда я ездила одно время часто, останавливалась я у нее. В большой сталинской квартире – маленькой тетушке явно не по росту, меня всегда ждали чай с пирожными и долгие разговоры. Чай был отменным, готовить она его умела, недаром часть жизни с одним из мужей, красным комиссаром, провела в Туркестане.

Вечер обычно заканчивался фотографическим альбомом: обложка бархатная, благородно потертая, на ней – посеребренный вензель в виде ангелочка.

На первой странице – тетушка: пухленькая десятимесячная девочка в белом платьице с огромным бантом, неизвестно как держащимся на ее макушке. На карточке выведено каллиграфическим почерком: Санкт-Петербург, 1901 год. Фотография почему-то была не пожелтевшей, а поголубевшей, хотя считается, что со временем они должны именно желтеть.

Тетушка родилась восьмого марта. Только международным женским днем тогда он не был.

Переворачивая страницу, старческим, слегка надтреснутым голосом, она неизменно произносила:

– А потом, когда я выросла и стала очаровательной молодой женщиной, восьмое марта превратили в женский праздник. В мою честь. – И выжидала паузу, во время которой мне полагалось хихикнуть.

Тетушка и впрямь была в молодости хороша. Правда, не на манер нынешних синтетических красавиц. С выпускной гимназической карточки – ее тетушка считала лучшей своей фотографией – смотрела премиленькая, чуть полноватая, с высокой грудью и тонкой талией (под платьем угадывался немилосердно затянутый корсет) девушка с косой, уложенной надо лбом короной, как бы ненароком выбившимися из прически локонами и лукавыми ямочками на щеках. Она изо всех сил старается быть серьезной, но веселье рвется наружу.

– Держу пари, Сима, что через минуту ты расхохоталась, – выдаю я привычно заготовленную фразу.

А тетушка, которая ото всех родственников, независимо от возраста и степени родства, требовала, чтобы ее звали по имени и на ты, обычно с полуулыбкой гранд-дамы отвечает:

– Не исключено.

На могилу мужа, который упокоился где-то на кладбище по ярославской дороге, мы едем на электричке.

Я стесняюсь спросить, которого из тетушкиных мужей мы собираемся навес-тить. Видимо, кого-то из последних. Тетушка умудрилась пережить всех.

Понимаю, что это не может быть тот самый комиссар, он погиб под Чарджоу в схватке с бандитами в сороковом. (Тетушка произносит название города на старый лад – Чарджуй.)

Еще один – первый и самый любимый – попал под молох тридцать седьмого года и сгинул без следа.

От него-то тетушка и родила единственного ребенка, сына, который пропал без вести в Великую Отечественную. Все, что о нем в семье знали, – был десантником. Их группу сбросили где-то на Псковщине. На этом короткая биография Фрола заканчивалась.

От тетушки я слышала, что назвал сына Фролом – непопулярным уже даже в начале двадцатого века именем, муж. В честь своего отца – полицмейстера, взорванного народовольцами.

– Как ты смогла пережить столько смертей? – однажды не выдержала я.

– Бог не дает человеку испытаний больше, чем он может вынести, – ответила тетушка практически цитатой из священного писания.

Едем мы молча. Тетушке не до меня, она перебирает в памяти воспоминания. Время от времени, прилично вздыхая, машинально поправляет белый кружевной шарфик, который все время сползает с ее головы.

Накануне тетушка покрасила волосы под вороново крыло, утром подвилась щипцами. А перед выходом нарисовала губы красненьким сердечком – по моде ее времени. Все вместе это выглядит трогательно и нелепо. Но я понимаю: она едет на свидание с мужем.

Кто-то из пассажиров открывает окно: лето, в элект-ричке неимоверно душно. В вагон залетает шмель, женщины визжат, мужчины гоняют его. Тетушка будто и не замечает поднявшейся вокруг нее суеты.

Шмеля, наконец, изловили и выкинули наружу.

Я достаю из сумки термос и наливаю чай – сначала тетушке, потом себе.

Она заметно устала, побледнела, весь облик ее – как старая скульптура – будто подернулся патиной. Восемьдесят два года – не шутка. И полтора часа дороги для нее – тяжелое испытание.

Сирень, которую мы везем, никнет на глазах, хоть мы и замотали букет у основания мокрой тряпкой.

На кладбище, которое оказывается замечательным деревенским погостом в роще, тетушка приободряется. Тут прохладно, пахнет влажной землей и травами.

– Он был моложе меня, но надо же – двадцать лет как умер, а я все живу, – говорит тетушка.

В ее голосе не столько грусть, сколько... Мне не хотелось бы называть это кокетством. Но – похоже.

Пока я расчищаю могилу от сорняков, протираю памятник, хожу за водой, которая оказывается рядом – в небольшом веселом ручейке за пригорком, и ставлю в припасенную жестянку сирень, тетушка, блаженно вытянув ноги, отдыхает на низенькой лавочке, вросшей в землю. Допивает чай, съедает бутерброд и вареное яйцо. Сама я с удовольствием попила из ручья.

Потом, прислонившись к березе, я слушаю птиц. Различаю только дятла и кукушку. Кто там тренькает еще, не знаю, орнитолог из меня никудышный. Но настраивает все это, вместе взятое, на какой-то умиленно-умиротворенный лад.

– И почему в народе так боятся кладбищ? Связывают с ними жуткие истории? – произносит тетушка, и я понимаю, что и на нее сошли покой и благодать.

– Ты пыталась отыскать могилу Фрола? – спрашиваю я.

– Нет, – качает головой тетушка. – А зачем?

– Как – зачем? – потрясаюсь я. – То есть, как это – зачем?

– Разве он станет от этого живее?

– А поклониться его могиле? Положить на нее цветы? – не сдаюсь я.

– Разве мне будет меньше больно?

– Нет, все-таки это как-то неправильно, – завожусь я. – Давай я сделаю запрос в архив минобороны! Напишу в военкомат, откуда он призывался. Съезжу, наконец, в Псковскую область, в район, где погибла их группа. Может, поисковики давно нашли его? И он уже похоронен и увековечен? Надо лишь заняться этим, – почти горячусь я.

– Нет! – неожиданно звонко говорит тетушка. – Я запрещаю тебе! Не смей!

Я осекаюсь на полуслове, уставившись на нее в изумлении.

Мы снова долго молчим.

– Пойдем уже, что ли, – обычным своим голосом произносит тетушка.

Приподнимается было со скамейки. Но снова садится.

Я жду.

– Понимаешь, – наконец начинает она. – Моего мужа расстреляли только за то, что он был сыном полицмейстера... А Фрол очень любил отца. Нас бы тоже убили, но на мое счастье... или на беду... в меня влюбился Федор, он был комиссаром, со связями. Увез нас в Туркестан, подальше от греха. Там погиб потом. Ну, ты это знаешь... Когда началась война, мы с Фролом жили в Верном...

Тетушка умолкла. Долго глядела в одну точку. Так долго и пристально, что и я посмотрела туда. Ничего – просто трава.

– Фрол пошел добровольцем. Господи! Он был у меня один... Помню, пришел с повесткой. Глаза ликующие. Я сижу у стола, плачу, сил нету, не могу... А он вдруг: «Мать, я иду мстить за отца!»

Я дернулась и тупо уставилась на тетушку. Потом опустилась на лавочку.

Мы сидели рядом и – совершенно порознь.

Ощущение было – стукнули по голове пыльным мешком. Ожидала всего, только не этого.

– Теперь ты понимаешь, почему я его не искала? – бесцветным голосом, устало спросила тетушка.

Мне казалось, я понимаю. Мать предателя, карателя, дезертира, кем там он еще мог стать?.. И чем это могло ей аукнуться?

Она подняла голову. Мы столкнулись глазами.

– Дура! – неожиданно сказала тетушка. – Вот дура!

Она встала и пошла среди могил. Злыми резкими шагами. Даже спина ее была злой. Потом вдруг обернулась и – как стеганула по лицу меня прутом:

– Не ясно? А я просто боюсь его проклясть!..

Где-то за лесом загудела электричка. Мы прибавили шагу.


Сергей Козлов

Помним мы ту войну

Песня

Помним мы ту войну,

Будто яростный смерч

Налетел на страну,

Стал все рушить и жечь!

Серебрится закат

В синей глади волны,

Мы исполним, солдат,

Твоей жизни мечты!

Припев:

Тихо плещет волна

О багровый гранит,

Что же шепчет она,

Что она говорит…

Ты сражался за нас,

За нас кровь проливал.

Каждый день, каждый час

В схватке с смертью стоял!

Ты ее победил!

Ты с Победой пришел!

Не щадя жизни, сил,

Пол-Европы прошел!

Припев.

Пуль пропал резкий свист,

Взрывов мощный раскат.

Здесь погиб коммунист,

Земли русской солдат!

Здесь, где ветер и море,

Чаек северных писк,

На Рыбачьем просторе

Стоит обелиск!

Припев.

Фашизм

Они не люди!

Они хуже зверей!

Вырывали детей

Из рук матерей!

С равнодушной ухмылкой,

У всех на глазах

Сжигали живыми

Детишек в печах!

Они делали мыло,

Обувь, перчатки

Из кожи людей,

Это страшно и гадко!

Они тысячи

Женщин, детей, стариков

Угоняли в Германию

Точно рабов!

Сколько пролито крови,

Сколько жизней ушло,

Чтобы жили мы с вами,

Чтоб жилось хорошо!

Чтобы дети смеялись!

И шумела листва,

Чтоб цветы распускались –

Любви, счастья, добра!

Чтобы строили люди

На земле города!

Чтобы жизнь, словно песня,

Струилась всегда!


Инга Артеева

Завещание ветерана

Я воевал. Был не однажды ранен.

Как выжил – до сих пор не знаю сам.

Но вырвал мир из лап фашистской дряни

И этот мир я завещаю вам.

И каждый день мог стать последним

в жизни.

Но выживали мы назло врагам,

И я был счастлив послужить

Отчизне,

Теперь ее я завещаю вам.

Нам было не до праздных разговоров,

Я знал, что если нужно – жизнь отдам,

Чтоб мирным стал родной далекий

город.

Я завещаю этот город вам.

Был труден и кровав наш путь

к Победе,

Мы шли вперед и верили мечтам

О мире, счастье, чистом звездном свете:

Том, что теперь я завещаю вам!

А победив, трудились что есть силы,

По селам, деревням и городам

Мы поднимали из руин Россию,

Ее теперь я завещаю вам!

Мы знали прелесть черствой корки хлеба,

Мы радовались песням и цветам,

И это счастье – жить и видеть небо –

От всей души я завещаю вам!

Я счастлив жить судьбой,

что мне досталась,

Ни перед кем не опуская глаз,

И честного труда живую радость

Я завещаю каждому из вас!

Храню о многих, что уже не с нами,

Лишь память, неподвластную годам.

Прошу – оставьте светлой

эту память,

Ее с надеждой завещаю вам.

Нас бури лет тяжелых не сломили,

И мы в лицо смеялись всем смертям!

Любите жизнь свою, как мы любили,

Любите жизнь, я завещаю вам!

Памяти прадеда, солдата Красной армии Ивана Канюкова

Память о павших– не в глыбе

серых камней

Думаешь: стелу воздвигли –

отдали долг?

Разве герои жизнь отдавали,

чтобы раз в год

Люди дежурно клали гвоздики

на постамент?

Смысл их жертвы – наша

достойная жизнь,

Полная жажды славить Россию

и делать добро,

В праздности жадной дней не теряя,

жить и творить,

Чтобы увидеть мир, о котором

мечтали они!

Мир, где гордятся дети

страною своей,

Где уважаема старость,

а радость труда

Каждое сердце с лихвой наполняет

и силы дает,

Верить, мечтать и тепло свое

людям дарить!

Стыдно за нас. Измельчали.

Потухли глаза,

Дни отпускаем пустыми как

воды в песок.

Ангелы с красными звездами

смотрят на нас,

Скорбь их дождем ледяным

орошает гранит.

… В память о подвигах ратных

птицы поют.

Имени павших героев – леса стена.

Радуга мемориальной аркой взошла,

Мир на земле прославляют птиц голоса.

* * *

Не надо говорить красивых фраз,

О том, как День Победы свят и дорог.

Ведь то, что каждый чувствует из нас,

Сильнее фраз и выше разговоров.

Не нужно громких маршей

в этот день,

Не главное – цветы и фейерверки,

Пусть лишь забвенья не покроет тень

Героев судьбы, слава их – не меркнет.

Войны не забывайте страшных дней,

И детям непременно расскажите.

Зажгите свечи памяти своей

И в честь ушедших вместе помолчите.


Валентина Козьякова

Письма с фронта

Посвящается моему деду Степану Петровичу Родионову

В письмах, сложенных

треугольником,

Пожелтевших за давностью дней,

Как молитва – убористым

почерком:

«Береги, дорогая, детей!»

Эти письма писал моей бабушке

Дед с далеких военных полей.

Строки, вечною памятью ставшие:

«Береги, дорогая, детей!»

Боль утрат, не подвластная

времени.

Их судьба испытала с лихвой –

Героическое поколение,

Опаленное страшной войной.

В трех словах есть великая сила:

«Береги, дорогая, детей!»

Мирной жизни и детства

счастливого

Завещали молитвой своей.