Беседа-прогулка с оператором и режиссёром документального кино Виталием Афанасьевым

В конце декабря прошлого года в «Няръяна вындер» вышел материал про документальный фильм «Последний теплоход» Ильи Желтякова. Кроме режиссёра мне тогда удалось пообщаться с одним из операторов картины – нашим земляком Виталием Афанасьевым.

Разговор получился достаточно лаконичным. Осталась некоторая недосказанность и желание продолжить беседу.

И вот волею судьбы или случая мы поговорили вновь, когда оба оказались в Москве. Встретились у Белорусского вокзала ранним октябрьским утром и по-ерофеевски, опьянённые осознанием самого факта жизни, пошли в сторону Кремля – без какой-либо надежды до него дойти.

Некоторые куски и отрывки того разговора, запечатлённые моей памятью и диктофоном, сейчас начнут доноситься и до вашей души.

Справка «НВ»

Виталий Афанасьев работает в кино с 2008 года, окончил в 2012 году СПбГУКиТ по специальности «кинооператор». Снял восемь документальных и десять короткометражных игровых фильмов. Также проявил себя как режиссёр в картинах «Рейв внутри» и «Сделайте красиво». Последний получил награду за «Лучший фильм» в этом году на V Международном кинофестивале LEFF.

– Виталий, в фильме «Рейв внутри» ты задаешь вопрос герою: «Кто ты?». А как бы сам ответил на этот вопрос?

– Я бы ответил просто – художник. Хотя можно поюродствовать: «какой я художник» и всё такое. Смотря по каким координатам на это смотреть. Можно придумать ещё что-то изощрённое – «изобразительный поэт». Но мне кажется, это слишком какая-то выпендрёжная штука получается. Все эти определения от контекста зависят – вот я с гитарой – музыкант, с камерой – оператор, с угольком в руках – художник.

– Довольно хаотично получается...

– Есть жадность прожить разные жизни. Да и к делу я отношусь по-разному – иногда максимально свободно, по-панковски, а иногда абсолютно скрупулёзно, профессионально. Существует иллюзия того, что жизнь может быть более структурированной, управляемой. С какого-то периода внутренне я стал культивировать эту хаотичность. Иногда возникают мысли – а может всё слишком запутанное становится. Эти мысли расколдовываются чудесами.

Всё самое важное неожиданно происходит. У тебя было желание что-то сделать, ты пробовал, у тебя не получалось, не получалось, не получалось, а потом вдруг в тот момент, когда почти будто бы оставил эту идею, расслабился – у тебя и получилось. Такие моменты перекрывают всё вообще. Когда стал понимать это, начал приближаться к такому медитативному, тонкому, можно сказать, буддистскому аккуратному отношению ко всему происходящему.

– В этом отчасти и главное отличие документального кино от игрового, сценарий условен, а кино создаётся благодаря неожиданным ситуациям, чудесам, которые сама жизнь подарила.

– Да, это другой мир. Более тонкий процесс. В игровом кино ты можешь настроить детали механизма, подобрать актёров. Если они не подходят – поменять. Изменить декорации, перекрасить стену, что угодно сделать, если бюджет позволяет.

В документальном кино для меня главная ценность в импровизационном танце с камерой и энергией человека. Ты не знаешь, что будет в следующую секунду. В игровом кино также есть запас для импровизации, но она всё равно контролируется, направляется. В документальном тоже можно направлять, но здесь зависит уже от автора.

Мне нравится работать через растворение в пространстве. Вообще не вмешиваешься в жизнь, которая развёртывается перед тобой. Получается создавать обстановку нейтральности, когда человек может просто быть собой, при этом проявляясь через действия, коммуникацию, а меня в этот момент как будто не существует. Иногда мысли доходят до того, а может я уже вообще растворился окончательно… И сразу никогда не известно, будет ли героем человек или пространство, или какой-то неодушевлённый предмет?

– А есть примеры, когда это проявилось в работе?

– Фильм «Приходи свободным» мы снимали в Чечне. Надо было сделать сцену с национальным танцем зикур. Когда мужчины разного возраста перемещаются быстро и ритмично в кругу. И как это увидеть в моменте? Как собрать сцену?

Я не стал ни кружиться с ними, ни смотреть на них отстранённо общим планом. Беру объектив и как ножом торт разрезаю их круг. Они продолжают бегать, и я вижу одновременно активный передний план и активный задний план. В этом маленьком створе, в котором кадр организован. Они мелькали как привидения, как будто это юла крутится. Я не планировал и долго не думал над этим решением, оно просто пришло «здесь и сейчас».

Мы в этот же день отсмотрели материал. И наш режиссёр Ксения Охапкина говорит: «Ого, мы сняли первый кадр фильма!» Это небольшое событие, но до сих пор от него мурашки идут. Когда вот так сразу что-то получилось.

Бывает и по-другому. В документалистике необходимо терпение. На Камчатке снимали с Ильёй Желтяковым. Мы были там месяц, и в середине месяца вдруг он такой: «О, всё, я понял, про что мы снимаем».

Важно, чтобы пришло это осознание, про что именно фильм и каким образом это выразить. На этом стыке чудо и приходит. Ты Вселенной озвучил свои намерения, и она тебе ответила на это неожиданно в каком-то виде. Важно заметить чудо, оно не всегда может быть явным и ярким. Это лаборатория, в которой вы как алхимики исследуете, пробуете: а что если приехать пораньше на рассвете или наоборот на закате, а если в этот момент героя снять или в другой? Очень увлекательная штука.

– Расскажи про один из твоих последних фильмов – «Сделайте красиво».

– Он о работниках ЖЭКа Адмиралтейского района Санкт-Петербурга. Их на протяжении полугода водили на лекции по истории изобразительных искусств.

Я снимал, как в людей такого тяжёлого физического труда входит искусство, также снимал и сам их труд – дворников, сантехников, диспетчеров аварийной службы. Получилось кино – про людей, чью сложную работу мы порой не замечаем, недооцениваем.

Фильм-эксперимент – что будет, если людям, у которых нет возможности посещать галереи и художественные музеи, дать эту возможность, и как скажется это на их работе.

Эта была идея другого режиссёра. Она не смогла продолжить картину, а мне уже было жалко оставлять материал. Герои начали раскрываться. Понял, что это надо доводить до конца и возглавил процесс – как режиссёр.

– А там был момент чуда?

– Да. После четырёх месяцев съёмок, уже снимая, по сути, рутинную работу наших пятерых героев, понимаю, что материала достаточно.

Но в чём кино-то будет? Непонятно. И я пришёл к ним на работу в один из дней. Просто какой-то документ уточнить. Вдруг там оказался один из наших героев. Зашёл к нему в каптёрку без настроения, с мыслями: «кино что-то не клеится». Лениво камеру поставил. Сидим, говорим, и вдруг… он начинает выдавать такой монолог! Я только камеру успел на него навести.

И в итоге этот момент весь фильм и сделал. При том, что именно этот сантехник не хотел посещать Русский музей, да и вообще активно сниматься. Но он создал ту основу, которая позволила собрать весь остальной фильм.

– То есть вообще незапланированный момент?

– Да-да! Бывает, что планируются съёмки. «Так! У нас намечается большой ремонт, надо приехать и это всё снять».

Заранее режиссёр приезжает, контролирует, свет выставляет… а иногда надо просто отпустить. Самое важное всё происходит внезапно. Ты героя не видел неделю и, не предупреждая, приходишь к нему. И эти первые двадцать минут наблюдения за ним могут оказаться самыми полезными, чем те пять дней подряд, которые вы снимали с утра до вечера.

В эти моменты, как правило, у тебя зрительный контакт с человеком. Ты не можешь контролировать фокус, горизонт завален или нет. Тебе надо просто снимать. Тут необходимы профессиональные навыки, чтобы они были доведены до автомата. Чудо может в любой момент произойти, а не тогда, когда ты стоишь с выставленным светом и подготовленной экспозицией: «Я всё настроил, у меня всё красиво в кадре, давай, ну же!».

– Живи!

– Да-да (смеётся).

– Как зрители картину восприняли?

– На открытых показах делились своими впечатлениями – многим очень отозвалось. Я поймал себя на мысли, что этот механизм неуловимый какого-то прочувствования людей откликается зрителям. Когда ты с любовью к героям снимаешь, то оно потом каким-то образом передаётся.

– Так какая роль тебе ближе – оператора или режиссёра?

– Мне нравится моя роль. Оператора, который в документальном кино по умолчанию немножко режиссёр. И внутренне понимаю, что мне всё равно нужна фигура режиссёра, который будет создавать обстановку, драматургию.

А мне интересен сам поток, иногда очень долгое наблюдение за ним. Мне кажется, я и умру в дороге по пути в метро, свалюсь, да и всё. А люди уже разберутся, что с моим телом делать. Поток людей – художественный материал в моей работе. В этом же материале однажды, как художнику в краске, раствориться. Красиво.

– А есть фильм, который на тебя произвёл шок, повлиял сильно?

– Первый такой фильм «Пи» Даррена Аронофски. Там чёрно-белое изображение такое честное.

Как-то находчиво они совместно с оператором придумали изобразительное решение – грубоватое, зернистое. Показать историю на грани реального и нереального. Настоящим событием для меня стало, что такое кино может быть. Остальное уже операторские работы то, что Павел Тимофеевич Лебешев делал в «Свой среди чужих, чужой среди своих», в «Пяти вечерах», Юрий Викторович Клименко в «Чужая белая и рябой» и др. Нравится то, что Гаспар Ноэн делает.

Во мне как-то сочетается любовь к золотому веку отечественного кино, к абсурду и экспериментам , авторскому кино и музыкальным видео. И это всё как-то во мне живёт и проявляется в том, что я снимаю.

– А какой Нарьян-Мар твоего детства и юности?

– Это игра в хоккей, «банки», беготня по недостроенным домам, походы в лес, костры, постройка шалашей.

Это была такая приключенческая дворовая жизнь в маленьком городе, от которой остались офигенные впечатления. Было много и здорового общения, знакомств и столкновения с хулиганами.

– А есть какое-то яркое воспоминание из детства – сильное по ощущениям?

– Как-то мы пошли за опилками на закрытую территорию напротив СМУ. Хотели таким образом родителям помочь, собрать их для розжига костра на природе.

Нам лет по семь было. Солнце ярко светило. И вдруг «бамс!». Появляется мужик с ружьём и стреляет солью… надеюсь, что солью. Слава богу, мы вообще не узнали, чем именно он стрелял. Вот это ощущение, что ты наклонился и у тебя над головой что-то просвистело…

– А может есть что-то… более тёплое, светлое?

– Светлое? Так я же говорю – солнце ярко светило (смеётся). Да, они все какие-то… Вот мы в пятом классе пошли в поход с двумя друзьями, построили шалаш, целый день в лесу провели. Но родителей не предупредили – и нам всем влетело. Это тёплая история, но со своей особенностью.

Когда печатали фотографии в Доме детского творчества. Тёмная комната, первые снимки, настоящее волшебство. Помню радость от того, что вас впервые на «Полароид» фотографируют. А друга, с которым вы это вместе пережили, на следующий день родители увозят навсегда в другой город. И ты такой: «В смысле? Это мой лучший друг! Почему он уезжает?»

Так что в эти воспоминаниях почти всегда смесь волшебства и грусти.

– Тебе радостно возвращаться в Нарьян-Мар?

– Есть места, которые вызывают очень тёплую ностальгию. Какой-нибудь перекрёсток в Кармановке у зооветтехникума, ходил через него на футбольную секцию.

Подобные места посещаешь со своим отношением. Нравится по ним прогуливаться – какие-то истории, людей вспоминаешь. Где-то поцеловался, что-то ёще.

В любом случае это родное место. Одно из моих родных мест.

P.S. До Кремля в тот день мы действительно так и не дошли.