8 февраля журналисту и писателю Роберту Вылка исполнилось бы 65 лет. Он прожил на земле всего 34 года, но оставил после себя много талантливых строк

Колыбельная

Зимняя ночь долга, Стригунок. Рассвет ещё не скоро просочится в наше жилище. Здесь темно и тесно, но зато тепло... Возятся мыши в сене. Тьма-тьмущая этого народца развелось. Ну да шут с ними... Ты их не бойся.

В такие часы, когда ждёшь рассвета, только и радости, что ворошить сено и вздыхать.

Сено... Чуешь, как оно летом пахнет – лугом, дождём и ветром. Так бы и кинулся в луга! Ничему так не завидую, как молодости! Экий ты прыткий на воле! Ушки торчком, хвост по ветру, ножки в белых чулочках, сам рыженький, и – пошёл, и пошёл намётом, лёгкий и стремительный!

Эх, да что там! Ты спишь и во снах, поди, в лугах ходишь. А я мать вспомнил. Белой масти она. Белой как рассвет, который просочится в наше жилище... Мне было так спокойно с ней, радостно!

Дурачок, я считал, что моя мать так же свободна, как и летний ветер, и нимало был удивлён, когда увидел, что гордая – она стала поникшей и смирной в руках человека. Теперь она является во снах... белая и зовущая.

Зимняя ночь долга, но она отступит, Стригунок! И всё же, иной раз стоишь у кормушки, где хозяином насыпана тебе мерка овса, и найдёт вдруг желание уйти на волю без узды, туда, в луга, где вскормила тебя белой масти лошадь.

И чудятся, грезятся уставшему телу ковыльные равнины, табуны гривастых коней, намётом уходящих в розовую даль. Там дождь и солнце, Стригунок. Там услышишь ты зов белой лошади. И поверь: никто не разлучит тебя с ней.

Коля-птица

В тот год я в школу ещё не ходил: мал был. А у нас по деревням, – сами знаете, – не успеет мамка твои пелёнки-распашонки в закуток спрятать (кто знает, авось, ещё пригодятся), а ты уже на выдумки и фантазии горазд!

Да-а! Но иной раз, о чём и расскажу, если вам интересно послушать будет, фантазии через пень-колоду выходили, смех и грех, одним словом!

Да вы ешьте ушку, омуль в конце лета в наших местах жирный, откормленный!.. Когда-то ещё наведаетесь к нам! Хлеб берите, не стесняйтесь. А я папиросочку от уголька раскурю – вот ведь дурная привычка! – и продолжу.

Было мне тогда годков шесть с росточком! Рос, как и все, ничем особенным от сверстников не отличался, разве что мордашка конопатая была, так это от мамы. Любил, как сейчас помню, обруч гонять: спустишься с ребятами к реке и наперегонки по берегу шуруешь, аж рубаха парусом встаёт! А то вечерком удочку с причала закинешь и ждёшь клёва дотемна, пока не услышишь: «Колька, чай стынет, иди домой!..»

Да-а... Чудная пора – детство наше! Ну, как вам пришлась уха? Эх, был бы перчик да лучок с картошкой, мы б тогда такую ушицу сварганили, о какой горожане только во сне мечтают! Погода, говорите, замечательная? Она всегда у нас такая в августе в полнолуние! Вы стихи не пишете? Жаль!

Ладно, слушайте, что было дальше. Ни с того, ни с сего нашла на меня напасть какая-то: летать захотел! Ни больше, ни меньше! Услыхал как-то, что в древности один русский мужичок смастерил себе крылья – и прыгнул с колокольни! И жив остался! Решился и я: полечу! Какой может быть разговор!

Сколько лет с тех пор прошло, а я как сейчас вижу: стою на носу старой доры, – вы её видели под угором у деревни, сейчас один остов торчит из песка.
Стою – и руки вразлёт на манер птицы держу! А к рукам, ну не смех ли, как вспомню, чаячьи крылья привязаны! То ли от страха, то ли от ветра, а чую, будто покачивает меня. Ну, думаю, сейчас воспарю над деревней. Пусть мамка поглазеет, как это у её Кольки ума хватило в небеса подняться! Небось, сразу уважать станет и ремень спрячет.

Пока я так думал и соображал, как сподручнее прыгнуть – вверх или вперёд для разгона, внизу дружок Валерка стал кричать, подбадривать. Ему невтерпёж было посмотреть на мой полёт.

Собрался я с духом и подпрыгнул – как мог… выше! Ангел – и только! Да не тут-то было. Плюхнулся на землю со своими крыльями очень даже неудачно. С той самой поры и прихрамываю. Вот ведь какая фантазия приключилась!

Чай попили? Хорош чаёк! Люблю чаёвничать на природе. Иной раз весь чайничек, не спеша, выдуешь за один присест! Рыбалка! Понятное дело! Чем всё кончилось? Мамка пожурила, как вышел из больницы, чтобы знал своё место. На земле! Помню, пришёл домой, она плачет, а рукой по привычке за ремень хватается. Ну, думаю, будет порка! А мамулька на колени встала, губами в лицо мне тычется и так легонечко, ласково, не ремнём, а ладошкой, по одному местечку похлопала! Чтобы помнил.

Значит, завтра уезжаете? А то остались бы ещё на день-другой. Ну да вольному – воля! Мало ли доведётся наведаться в нашу деревню – милости просим! А если кто из друзей ваших к нам заедет, пусть спросит, где, мол, тут живёт Коля-Птица! То я и буду!

Вот так гость к нам пожаловал

Охотничья быль

Ходите в гости по утрам,

на то оно и утро!

Кто ходит в гости по утрам,

тот поступает мудро!

Вам, конечно, мой читатель, сразу пришёл на память весёлый мультипликационный фильм о Винни-Пухе. Помните, как вы надрывали свой животик перед телевизором, когда этот плюшевый мишка гостил у кролика.

А вот жителям рыбучастка Табседа было не до смеха, когда однажды в начале весны, в гости к ним пожаловал, нет, не безобидный лакомка Винни, а сам хозяин Арктики – белый медведь. Правда, в отличие от Пуха, который водил компанию с Пятачком, владыка льдов был один. Оно и понятно: кто из обитателей северных морей станет дружить с таким Угрюм Угрюмычем, у которого постоянно когти чешутся, а глаза выражают такую преданную любовь, что впору в обморок падать.

Его лохматое величество нисколько не был огорчён, что в Табседе его визита никто не ждал. Заглянув в окна крайнего к морю дома, он, не конфузясь, забрался в коридорчик и с аппетитом принялся уминать мороженую оленину. Закончив трапезу и не поблагодарив хозяйку за «щедрое угощение», мишка не застрял в проходе подобно Винни-Пуху, а благополучно выбрался на волю и удалился.

Теперь жители Табседы гадают: а не поделился ли Винни со своим старшим собратом практикой хождения в гости?

Видимо, так оно и было. Потому что вскоре косолапого видели в Верхнем Сенгейском. Понравилось мишке наше гостеприимство.

И где-то хохотала сова…

Рассказ

Старший размашистыми шагами отмерял пятьдесят метров.

– Будешь стрелять отсюда, из-за этого холмика, – опускаясь на корточки, горячим шёпотом выдохнул в лицо младшему. – Главное не спеши, целься точно под брюшко самки, тогда не промахнёшься. Понял? – его горячая ладонь опустилась на плечо брата тяжело и властно.

– Ты не трясись. Чего трясёшься? – ласково говорил он, щуря слезящиеся глаза. – Замёрз, говоришь? А ты терпи, родной, терпи! Руки сунь за пазуху и грей, слышишь?

Измученная улыбка скользнула по обветренным кровоточащим губам старшего.

– Я не могу стрелять, ты ведь знаешь! Вся надежда на тебя... Выжди момент, когда они сядут и бей того гуся, который будет ближе к гнезду. Это самка... Тебе хорошо видно гнездо?

Шёпот его постепенно слабел, но по движению губ младший догадывался, о чём говорит старший, и кивал головой.

…Вот уже третьи сутки злые, уставшие и голодные – они тащились по раскисшей от талых снегов тундре. Они потеряли всё – собачью упряжку, продукты, тёплые вещи, когда пересекали залив с острова на материк. Единственное, чем братья располагали, были винтовка, коробок сырых спичек и надежда дойти, выбраться из этого проклятого места, где, казалось, всё было против них: постоянная сырость, холод и бесконечно длинная дорога.

Внешне братья не похожи друг на друга. Старшему – под тридцать. Он невысок, широкоплеч, со скуластого лица воспалённо глядят узкие раскосые глаза. Младший – его полная противоположность: худенький, с постоянно вздрагивающими от холода плечиками, он выглядел жердиночкой рядом с крепкой фигурой брата. Жалобно и слезливо поглядывал он на старшего, и было в его взгляде что-то по-собачьи преданное.

...Они лежали за бугорком с примятой прошлогодней травой: старший, обессилено припав к земле и уткнувшись лицом вниз, младший – на левом боку. Прижавшись щекой к ложу винтовки, он выжидал.

...Время тянулось бесконечно долго. В тишине, повисшей над тундрой, было явственно слышно, как где-то совсем рядом вздыхает и ворочается море.

Прислушиваясь к его неумолчному гулу, каждый из них невольно снова и снова переживал те страшные минуты, когда под тяжестью гружёных саней не выдержал и стал раскалываться лёд, увлекая в жадно раскрытую пасть полыньи захлёбывающихся в исступлённом лае собак. Эти жуткие воспоминания не давали покоя, они наплывали помимо воли, заставляя содрогаться обессилевших, измученных людей при одной только мысли, что… если бы не случайность... Впрочем, довольно об этом.

...В низине клубился туман. Временами он выползал из своего убежища и, цепляясь за низкорослые кустики ивняка, заволакивал окружающие предметы белой неподвижной массой, но стоило только проснуться ветерку – и туман уползал в низину.

Около получаса они неподвижно лежали на отдающей прелой сыростью земле, не проронив за это время ни единого слова. Холодная земля забирала последние остатки сил и тепла.

...Где-то кричали гуси. Крик их становился всё ближе и ближе. Вот они тенью пронеслись над разорванной простыней снега и опустились возле одинокого кустика берёзки. Там находилось гнездо.

– Стреляй! – чуть слышно прохрипел старший.

Раздался выстрел.

...Один бранился долго и зло, второй, виновато уставившись в землю, молчал... Холод становился сильнее. Они ворочались на земле, дули на покрасневшие скрюченные пальцы рук, били нога о ногу, пытаясь хоть как-то согреться.

– С пятидесяти метров – и промазать! – возмущался старший. Вот и лежи теперь по твоей милости!

Лицо его дёргалось, из-под вспухших век текли слёзы. Он размазывал их по щекам, щурил глаза, закрывал их, но всё было напрасно... Глаза резало невыносимой болью.

…На этот раз гуси сели поодаль. Они гоготали и тревожно вытягивали шеи, готовые вмиг подняться на крыло. Минуты казались вечностью. Медленно передёрнув затвор винтовки, младший целился. Сухой щелчок выстрела показался громом среди ясного неба. Мимо!

Старшего подбросило как на пружинах. Он вскочил, упал, снова поднялся и, вырвав из рук брата винтовку, стал целиться в улетавших гусей. Выстрелив последний патрон, с силой швырнул винтовку на землю...

Они сидели на корточках и с тупым любопытством разглядывали прикрытые нежным пепельно-серым пухом гусиные яйца. Дрожащими пальцами старший разметал пух.

– Молодец, ну прямо молодец! – ласково и вместе с тем угрожающе пропел он, тыча пальцем в разбитое пулей яйцо. Тяжело вздохнув, достал из гнезда второе, последнее и, не глядя на брата, сунул ему в лицо: «Ешь!».

Младший плакал...

Из низины выползал густой туман... Вскоре две одинокие фигуры скрылись в его белой накатившейся волне... Где-то хохотала сова.

На омулёвых озёрах

Новелла (в сокращении)

В тот год мы с Иваном промышляли на Омулёвых озерах. В эти озёра впадает много маленьких и больших речек, поэтому они никогда не мелеют.

Здесь – настоящее омулёвое царство. Омуль резвится в озёрах, а когда приходит пора, откладывает в тёплый, пригретый солнышком песочек, икру и уходит в море по маленькой речке. Из икринок потом появляются мальки. А затем из мальков вырастают большие жирные омули. Этой рыбой и славятся озёра.

Но я, кажется, отвлёкся. Так вот, в ту зиму мы с Иваном брали с собой пешню и спускались на озёра, где долбили небольшие лунки и ставили сети. Потом возвращались в избушку и готовили обед. За кухарку всегда был Иван, а я в это время колол дрова или чинил капканы, а то и сети.

Дни зимой короткие, и нам приходилось поспешать, чтобы успеть сходить на море. Там у нас стояли юнды на морского зверя. Что такое юнды? Это та же сеть, правда, нитки толстые, капроновые, ячея крупная, чтобы нерпа или морской заяц могли запутаться в ней.

Редко наши сани оказывались пустыми, обычно одна, а то и две нерпы лежали в них.

...Охота наша на Омулёвых островах продолжалась до весны. Скоро за нами должен был прилететь вертолёт.

И вот как-то утром Иван решил прогуляться к морю. Вернулся часа через два. Я слышал, как он ставил лыжи и долго топтался у дверей. Наконец заглянул в избушку и поманил меня.

Накинув полушубок, выхожу и вижу у поленницы дров тушу нерпы. Я похвалил его за удачную охоту и зашёл в избушку. Мы не подозревали о том, что вскоре пожалеем об этом.

Примерно через час ко мне ворвался Иван. «Уж не случилось ли что?» – испугался я. Он потянул меня на улицу. Мы выскочили, и я ясно услышал какое-то жалобное рычание и сопение. Каково же было моё удивление, когда около той самой поленницы дров, где лежала нерпа, увидел… маленького белька, детёныша. Сначала его можно было принять за кучку снега, такой он был белый, но тут в нашу сторону глянули большие чёрные глаза. Послышалось фырканье, и мы увидели маленькую пасть, усеянную крошечными зубами.

Иван оторопело смотрел на белька, я – на Ивана. Было ясно: зверёк приполз с моря по следу матери. Ну что тут будешь делать? Что делать с детёнышем, мы не знали. Просто стояли и думали, думали…

Белёк тем временем с помощью маленьких передних ласт подполз к тому месту, где лежала разделанная туша нерпы. Он обнюхал снег и уткнулся в него своей мордочкой.

Иван не выдержал. Схватив белька, ринулся в жильё. Следом поспешил и я. Не буду описывать вечер и ночь, в течение которых мы поочерёдно дежурили около малютки. То он, то я пытались кормить его молоком, подсовывали рыбу, но белёк ничего не ел. Он просто не умел этого делать.

…Сквозь сон я слышал, как Иван несколько раз за ночь поднимался с нар и шёл к печке, где на тёплой подстилке лежал зверёк. Утром меня разбудил плач. «Всё, больше не могу» – отчаявшись, вскочил мой товарищ и стал быстро одеваться. Я понял, куда он собрался и не стал перечить. Скоро незадачливый охотник ушёл, неся подмышкой маленький тёплый комочек. По звуку его шагов я определил – к морю.

* * *

Ночью поднялась настоящая метель. И утром мы с Иваном с трудом открыли дверь и вылезли на свет божий.

Что ни говорите, а весна всегда берёт своё. Уже в полдень неожиданно ударила оттепель, и ничто не напоминало о недавней метели. Как всегда, когда время подходило к обеду, я занялся колкой дров. Иван в это время успел починить крышу. Спрыгнув вниз, подошёл ко мне. Мы взяли каждый по охапке дров и понесли в зимовье. Вдруг Иван (он шёл впереди) споткнулся. Прямо из-под снега на нас неподвижно смотрел белёк.

Материалы к печати подготовила Галина Торцева

Слово об отце

Отрывок из книги «Глаза звёзд»

…Это была незапланированная экспедиция, когда из провизии мы взяли только несколько буханок хлеба и фрукты, всё остальное в Табседе, куда отправились за морошкой, в те годы можно было купить. Кто знал, что вертолёт высадит нас за 80 километров до пункта назначения, в Ходоварихе – и мы, весьма сомневаясь, всё-таки отважимся на этот непростой переход: из Ходоварихи в Табседу.

Правда, основной голос «за» был всё-таки не мой. Для меня, пятилетнего, это стало просто увлекательное путешествие. Часть пути вдоль моря – на «Муравье». Потом пешком – со всем грузом по зыбким бесконечным пескам вглубь, затем – на резиновой лодке через речку. И мы неожиданно предстали перед рыбаками на том берегу – со своим огромным жёлтым чемоданом и промокшей под дождём рацией…

До Табседы оставалось ещё 40 километров.

Вспоминая сейчас те дни, я удивляюсь решимости моих родителей (Галины Торцевой и Роберта Вылки) и дедушки (Евдокима Евдокимовича Торцева). Оставшиеся четыре десятка километров с пятью речками на пути были самыми экстремальными. «По силам ли будет такая дорога пятилетнему мальчишке», – переживали мои.

И вот тогда, оставив нас у рыбаков, отец отправился за Астрой, единственной в посёлке старенькой лошадью.

Папа вернулся через считанные часы. С Астрой! Но туда и обратно все 80 километров шёл пешком. Потому что наша добрая лошадка по причине своей древности могла лишь телегу тащить.

В связи с этими обстоятельствами было принято решение: сложить на телегу наш скарб, посадить «за лошадь» меня, а самим идти рядом.

…Мы двигались по южному побережью Баренцева моря, стараясь попасть в Табседу до прилива. Я был несказанно горд, что мне доверили «управлять» лошадью. Море было загадочно-равнодушно, то и дело лениво бросая на путников брызги волн. К вечеру оно совсем присмирело, и, как в зеркале, на поверхности воды отразились и солнце, и луна, и звёзды.

Это было необыкновенное, ошеломляющее зрелище: полноправное соседство двух мощных светил – солнца и луны – на фоне необыкновенно крупных и близких звёзд…

Тот пережитый у Баренцева моря восторг спустя годы стал для меня своего рода ключом к пониманию души моего отца. Его непреодолимой тяги к путешествиям, к своей малой родине, к звёздам. Самородок, он был рождён землёй, где превыше всех благ ценятся искренние отношения людей, где надо уметь понимать знаки природы. Распознавая эти знаки, остро чувствуя, он умел найти такое Слово, которое передавало увиденное ёмко, образно, ярко.

Табседская земля стала благодатной почвой для развития ею же заложенного таланта. Здесь, на этой земле, где властвуют море и звёзды, где на берегу безмятежно греются морские котики, а в море плавают гордые лебеди, он черпал своё вдохновение. И тогда рождались его талантливейшие произведения.

Александр Робертович Торцев