В прошлом нашего округа было много событий, которые тесно связаны с историей всей нашей страны. Ведь все, что происходило там, на Большой земле, обязательно касалось ее окраин.
В 20–30-е годы прошлого века Ненецкий округ попал под ударную волну раскулачивания. Началось всеобщее «разоблачение».
Оно продолжилось, когда в НКВД города Нарьян-Мара пришла телеграмма от председателя Совнаркома товарища Молотова, в которой говорилось: «Конфисковать и передать оленей местным оленеводческим колхозам. Каждой семье оставить такое количество оленей, которое должно обеспечить семье переезд по тундре, но не свыше 30 голов».
Откуда было знать Совнаркому, что выделенных оленей может хватить лишь на полтора аргиша, а для перекочевки их требуется не менее шести. Для того, чтобы сшить зимнюю покрышку для чума, нужно иметь, как минимум, 90 шкур оленей.
Да ведь еще что-то нужно было есть! Конечно, товарищ Молотов этого не знал, но это прекрасно понимали те, кому было поручено выполнять указание. И что же? Выполняли и перевыполняли! Мало у кого из начальников щемило сердце и дрогнула рука, когда забирали в стойбищах последнее, обрекая людей на голодную смерть.
Была такая трагическая история и в судьбе Фёклы Ильиничны Апицыной, уроженки Тиманской тундры. Вот что она мне рассказывала о тех далеких 30-х годах.
Старики плакали как дети
– Я очень хорошо помню это время: страшное оно было и жестокое, – начала рассказ Фёкла Ильинична. – Помню, тогда по всему Тиману ездили уполномоченные, выявляли кулаков, оленей отнимали. Я рано осталась сиротой, мои родители умерли от какой-то неизвестной болезни в 1914 году, тогда очень много ненцев на Тимане умерло. Говорили, болезнь пришла со стороны моря.
Воспитывали меня после их смерти бабушка с дедушкой: мой отец был Ванукан, а мама – их дочь – Апицына. Когда я осиротела, дедушка Захар и бабушка взяли меня к себе и дали свою фамилию Апицыных.
Помощников у них не было, кроме меня, поэтому мы с дедом или с бабушкой по очереди ходили в стадо. Оттуда я всему и научилась. Дед с бабушкой всю жизнь прожили на Тимане, да и их родители тоже с этих мест. В общем, Тиманская тундра – родина для всей нашей семьи.
В 20-х годах уполномоченные ездили сначала с красноармейцами, а уже потом сами по себе. Если ехал красноармейский отряд, то их издалека видно было, поэтому сразу по стойбищам шел клич о надвигающейся беде, ведь никто не знал, зачем или за кем они едут.
Еще помню, как «врагов» и шаманов начали забирать из стойбищ. Когда ненцев увозили, они понимали, что навсегда расстаются с семьями своими, и старики понимали, что видят своих детей в последний раз. У нас ведь плакать нельзя по закону, плакать можно только детям несмышленым, так у стариков и женщин слезы текли по щекам, но ни рыданий, ни причитаний не было, как в русских деревнях. А от этой молчаливой картины еще страшнее было!
К 25-му году увезли многих ненцев из стойбищ Варницыных, Апицыных, Вануканов, Выучейских, Пырерок, Двойниковых, Ардеевых, Лагейских, еще кого-то, наверное, но я называю только тех, кто недалеко от нас кочевал. А потом и до нас очередь дошла.
У деда моего оленей было немного, голов 500, но на жизнь нам хватало. Даже пасли мы их без труда, потому что дед каждого своего оленя «в лицо» знал, и они его тоже узнавали и не боялись. В тундре у всех оленей свое родовое клеймо стояло, поэтому сразу можно было определить, кто его хозяин.
В то время воровства у людей не было, понимали, что все в этой жизни дается нелегко, поэтому всегда возвращали хозяину заблудившегося оленя.
Весной 1925 года уполномоченные добрались до нашего стойбища, мы тогда стояли в районе Пэ яхи, ее теперь рекой Белой называют. Пришли и говорят, что нельзя теперь жить единоличниками, надо в колхоз вступить и оленей отдать в общественное стадо.
Уполномоченный говорит: «Хватит жить как при царе, внучке учиться нужно, молодым сейчас везде дорога». Ну, и так далее... Потом пошли в стадо вместе с дедом – оленей считать. Пересчитали и уехали. Мы вздохнули с облегчением, но через неделю к нам снова приехали люди, в руках у них была бумага с печатью, они и забрали всех оленей.
Помню, оленей гонят мимо чума: у деда моего Захара слезы катятся по щекам, бабушка вообще едва стон сдерживает. А олени не хотят идти с чужими, оглядываются назад, на деда и на чум родной, как будто прощаются с нами.
Вожак, помню, дедовский – красивый был, белый, рога огромные и ветвистые, никак не хотел покидать стойбище. Его гонят, а он опять назад идет, около меня остановился. Я заплакала, в шкуру его лицом уткнулась. Тогда уполномоченный сказал красноармейцу, чтоб оставил нас в покое. В общем, оленей увели, а нас объявили колхозниками – равными среди равных, потому что тогда все оказались в одинаковом положении.
Дед наотрез отказался ехать в Индигу, решил умереть в родном стойбище. Так и случилось: колхозником он по-настоящему не стал. Через три месяца его не стало, а через полгода ушла и бабушка. Я, тринадцатилетняя девочка, осталась совсем одна.
Помню, когда я пришла в Индигу, люди говорили про меня: «Сиротинка».
Уже позднее я узнала значение этого слова.
Шел уже 1928 год. Мне не за кого было бояться, не за кого было держаться, и я решила выжить любой ценой.
В Пеше открылась новая школа, куда свозили всю детвору Канино-Тиманья. Мы, дети тундры, должны были стать символом новой жизни. Правда, собрали нас на Тимане совсем немного: два Васи Выучейских, Апицыны Федот, Михаил и Николай, Выучейские Егор и Виктор, Дуся Соболева, Валя Хатанзейская и я – Фёкла Апицына.
Когда нас привезли в Пешу, там нас ожидала точно такая же толпа ребят с Канина. Ну а мы с канинскими ненцами в родстве жили, поэтому сразу начали искать среди них своих близких и дальних родственников.
Договорились, что друг друга в обиду не дадим, поскольку вокруг незнакомая территория.
Я стала активисткой
– После окончания школы в 1933 году я вернулась в Индигу, но там меня сразу выдали замуж, – продолжает Фёкла Ильинична. – Мы же в те годы права выбора не имели. Сватали женщин за кого угодно, но мне повезло: меня за молодого парня выдали.
Мой Апицын был таким же, как и я, сиротой. Помню, когда меня сосватали, он такой худенький был, малица облезлая, некому же было обшивать, и он малицу старших братьев донашивал.
А когда уж мы поженились, я его нарядила во все новое, шить-то я с детства умела. Такой он сразу ладный стал, а мне это приятно: в тундре ведь о том, какова хозяйка, судили по тому, как муж ее одет и дети. Знаете, я сразу решила для себя, что должна буду сделать все, чтобы мои близкие мною гордились, хотя не было в то время в живых уже ни моих родителей, ни бабушки с дедушкой. Главное, чего я хотела добиться, так оставить где-нибудь свой хороший след.
Я начала принимать участие в разных мероприятиях, и меня сразу начали называть активисткой. Я, действительно, старалась везде быть впереди: и школу закончила в числе первых, и русский язык выучила, на консервный завод в Индиге устроилась работать, наравне с мужчинами разделывала белух и акул.
Когда нужно было ехать в тундру в помощь оленеводам-колхозникам для просчета, меня туда отправляли. Говорили: «Она сможет, она лихая, боевая». Интересно мне тогда было все, даже не уставала.
В 1937 году я попала на конференцию женщин в Нарьян-Маре. Первый раз выехала с Тимана так далеко, до этого только до Пеши добиралась.
Нарьян-Мар меня удивил: домов двухэтажных много, по улицам машины ездят туда-сюда. Я по картинкам такой Москву представляла, а тут наш ненецкий город! Ох, как я гордилась, что попала сюда.
Сразу же в первый день конференции встретила знакомую с Канина – Стешу Ардееву, мы с ней в одно время в Пеше учились. Обрадовались друг другу...
В окружных архивах мне удалось найти протокол этой конференции, который позволил узнать, с чем выступали женщины тундры, о чем говорила Фёкла Апицына.
Обращали внимание на «добычу оводов». Записано: «Добыть больше оводов, не меньше 15 000 штук на человека». Это сегодня оленям делают прививки и защищают их от насекомых, а в то время работа по выдавливанию спинных и горловых оводов из оленя была ручной.
Уделялось внимание на съезде кадровому росту женщин: говорилось, что мужчин-ненцев за последнее время было выдвинуто на разные работы около 60 человек, а из женщин одна Степанида Апицына, которая возглавила первоначально Тунсовет, а позднее колхоз ПНОК.
Много говорили о необходимости организации детских яслей, садов, площадок, о медицинской профилактике, о лечении заболеваний.
Ненецкие женщины смело критиковали работу красных чумов, в задачи которых входила ликвидация неграмотности и медицинская профилактика. Они бесстрашно, невзирая на имена и должности, говорили о тех, кто тормозит воплощение в жизнь новых идей. В общем, каждая участница конференции могла быть признана своеобразным символом «освобожденной женщины Севера».
Из протокола видно, что председательствовал на конференции Пётр Апицын, который выступал по поводу воспитания подрастающего поколения.
Фёкла Апицына из Индиги (колхоз «2-я пятилетка») в своем выступлении сначала похвалила советскую власть, сталинскую конституцию, сказала, что очень хочет учиться, и уже училась на курсах. Порадовалась, что в «Индиге стали строиться большие дома».
Рассказала, что поступила на работу на консервный завод, но в результате «не получается ни учеба, ни работа, а почему? Да потому, что везде отрывают на совещания»:
– Шибко много у нас разных соборок, по делу и не по делу! Недавно вот собирались, чтобы решить, кому доверить считать выловленных куропаток. Два часа спорили! За это время можно было бы сто раз силки проверить и новые поставить...
Знакомые все лица
Когда заметка о конференции появилась в нашей газете 26 марта 1937 года, к сожалению, там не оказалось фотографий участниц форума.
В то время газета еще не имела возможности печатать качественные групповые снимки, зато рисованные картинки были главным ее украшением.
Так, во многих заметках появлялся рисованный портрет Стеши Ардеевой, комсомолки и активистки, и целая галерея портретов женщин – участниц этой конференции: Федоры Хенериной, Марии Хатанзейской, Анны Выучейской, Александры Нюровой и других.
А вот портрета Фёклы Ильиничны я на страницах «НВ» тех лет так и не нашла. Но зато я нашла его в фондах окружного краеведческого музея.
Вглядитесь в фотографию 1937 года. В первом ряду слева в фетровом пальто, без головного убора, с увесистыми серьгами в ушах вы сможете увидеть молодую Фёклу Ильиничну Апицыну, которой недавно исполнилось 25 лет.
Недалеко от нее в пыжиковой шапке-ушанке, прямо над партийным секретарем Яковом Хатанзейским, мы видим Стешу Ардееву, одну из первых в ЛИТо «Заполярье» и тогдашнего корреспондента газеты «Няръяна вындер».
Еще выше мы узнаем в усатом мужчине Ивана Тайбарея (он будет репрессирован через три месяца после этой конференции) и Петра Апицына, выступавшего на этом форуме о правильном воспитании ненецких детей. Он стоит справа в белой рубашке и галстуке.
Его лицо позднее мы сможем увидеть на многих фотографиях, сохранившихся в фондах музея. Правда, в 1942-м он, как и Яков Хатанзейский, и многие-многие другие, уйдет на фронт и не вернется. Вглядитесь: лица удивительные, время необыкновенное, что ни человек – то история, что ни событие – то эпоха!
И тут пришла война
Многие из тех, кто жил в 30-е, были уверены, что войны не будет и все страшное в их жизни осталось позади. Но как они ошибались! Война пришла и отняла у миллионов наших сограждан не только близких, но и саму жизнь.
В 1942 году Никиту Яковлевича Апицына, мужа Фёклы Ильиничны и отца четверых ее детей: Вали, Мани, Нины и Вадима – призвали в Красную армию.
Он был молод и полон сил, поэтому ему поручили доставить в Архангельск оленье стадо для вновь создаваемых оленно-транспортных батальонов. Он выполнил задание, но к родным вернуться не успел. На мобилизационном пункте его остановили и отправили на войну. Куда?
Фёкла Ильинична не знала, потому что письма от мужа приходили очень редко. Да, он был грамотным и мог бы писать с фронта, только, видимо, что-то было не так. За всю войну ее семья получила только три письма, последнее – перед гибелью. Фёкла Ильинична хранила у себя его до самой своей кончины.
«Здравствуй, дорогая моя жена Фёкла Ильинична и детки: Валя, Маня, Нина и Вадим Никитич! Пишет вам ваш муж и отец Никита Апицын. Мы воюем и бьем проклятых фашистов по всем фронтам, нигде не даем им пощады. Только меня беспокоит очень, как вы без меня живете, чем питаетесь. Если худо совсем, то можете сани продать – все подмога будет. Ружье пока не трогайте, сын растет, да и мне пригодится, если вернусь с войны живой. Верю, что жив останусь. Сейчас идут страшные бои в Германии. Не сдаются немцы, но мы их все равно дожмем. Вернемся домой с Победой. Все, писать не могу, ухожу в бой. 12 февраля 1945 года.
Продолжение: Здравствуй, дорогая жена Фёкла Ильинична, от того письма остался жив, снова пишу тебе. Вокруг пули свистят, две – полу моей шинели продырявили, но до меня не добрались. Значит, все хорошо будет. Не дождусь, когда домой вернусь, очень хочу вас увидеть. Какая у нас на Тимане зима, холодная или нет? Здесь все одинаково: одна сырость да глина вокруг. Грязно здесь очень, все время вспоминаю нашу тундру, хоть бы минутку посмотреть на нее! До свидания, дорогая жена и детки мои, снова ухожу в бой. Пишите, как живете. Полевая почта 03637».
Похоронка на Никиту Яковлевича пришла 18 апреля 1945 года, там говорилось, что сержант Апицын погиб героически в боях на подступах к Берлину.
Война – беда, горе! Истину эту не нужно объяснять никому. Фёкла Ильинична вспоминала, как приходили на Тиман похоронки и как по-разному реагировали на них люди: одни рыдали в голос, другие падали в обморок, а тундровые женщины просто каменели. Так сильны в них были древние ненецкие каноны, что плач и слезы по умершему или погибшему доставляют ему такие же муки и страдания, как и сама смерть. И вернуться не может, и ничем уже не поможет. И, главное, каждая из них верила, что бумажка с печатью – это еще не приговор, тундра вернет себе своих мужчин: оленеводов, рыбаков, охотников.
Поэтому тундровые женщины и не плакали, стараясь скрыть чувства и эмоции, дабы не гневить духов.
– Когда я похоронку получила, то меня сразу от работы в тундре освободили, – вспоминает Фёкла Ильинична. – Говорили, какие-то законы вышли по вдовам, поэтому нам дали право выбора: или мы идем работать или на ловле рыбы в колхозе, или на звероферму, или на ферму к коровам, или, если кто пожелает, останется в тундре .
Я и выбрала звероферму, потому что она рядом с Индигой находилась, где был мой дом и дети.
Да, очень трудное было тогда время: детей своих, как и другие наши пастухи-женщины, я сама подняла: все они образование получили, хорошими, добрыми людьми выросли.
У нас всегда считалось, что беды, выпавшие на долю старшего поколения, обязательно станут искуплением для всех последующих. Вот и верим мы, что, жизнь у наших потомков будет мирной и спокойной.
